Лидия Фридриховна Сорокина (Эбергард)
Мама моя с 1933 года, дядя Роберт с 1935, дядя Вольдемар с 1937 и тетя Тамара, единственная моя тетя, которая жива, живёт в Ростове. Она с 1939 года. И была ещё девочка, Эльвира, она или с 39, или в начале 41 года. Она потом умерла, по-моему, в 42 году. Умерла от туберкулеза. Их забрали, видимо, поздней осенью. Уже лежал снег. На Волге было гораздо теплее. Да и большая семья, одежды-то никакой практически не было. Летние штанишки, платьица. А сюда привезли (мама не помнит точно до какой станции), посадили на лошадь, в сани. Мама рассказывала: «Там солома, и на эту солому нас всех погрузили. Сверху накрыли какими-то дохами, тулупами».
Их привели сюда и, по-моему, в Тиновку сначала. Жили они в землянках. Вот такие маленькие дети были. А бабушка вышла замуж на двоих детей. У деда моего было двое старших детей, тетя Клара и дядя Саша. Уже никого нет в живых, одна тетя осталась. Когда сюда их привезли, тете Кларе было 16 лет, её сразу забрали в трудармию. Также, как деда. И бабушка осталась одна с детьми. Есть, конечно, нечего было.
«Когда нас привезли, — вспоминает мама, — выбежали все, от мала до велика, и все говорили “фашистов привезли, фашистов привезли”. А фашисты вылезали из-под этих тулупов, самой старшей 8 лет! Вот фашисты, да?!». Старших забрали в трудармию, а бабушка пошла в колхоз работать, на сушилке. Есть совсем нечего было.
Бабушка до смерти не могла говорить по-русски. Дед как-то более – менее говорил, а бабушка так и не научилась.
Мы с ней так: она мне говорила по-немецки, а я ей говорила по-русски и мы друг друга прекрасно понимали. И вот поставили её на работу на сушилку. Чтобы как-то выжить, она воровала. Наказывали очень строго, вплоть до тюрьмы прямо. А что оставалось делать?
И вот мама рассказывает:
«Она воровала это зерно, в верхонки насыплет, и спрячет или в сапог, или в карман, или под мышки. И принесет. Потрём это зерно, какие-то лепёшки. Или когда заведёт что-то на воде. Прямо жарили на печке это зерно. Проснусь ночью и слышу плачет мама. Плачет и молится. “Господи, помоги мне! Как же мне детей-то вытянуть? Как же мне не дать им умереть?”».
А от деда никаких известий нет. Забрали и забрали. Старшему Саше, ему на то время было, по-моему, 12 или 13 лет было. Он ушёл побираться и не вернулся. Ушёл, и не было его два года. Ну, думали все уже, погиб. Его подобрали какие-то старики, одинокие были. Русские, по-моему. Не то в Анжерке, он далеко куда-то ушёл. Им он сказал, что никого у него нету, он так остался у них и так два года прожил. А бабушка как могли тут выживали. Маленькая Эльвира заболела. Жили в деревне. Чтоб везти её куда-то в посёлок, в больницу, нужна была лошадь. А лошади нужны были для других работ. Не на чем было везти ребёнка. Это во-первых. А во-вторых, если она поедет с этим ребёнком в больницу, Эльвирочке года не было, её скорее всего там положат, а этих на кого оставить. Бабушка не поехала. И её ведь чуть не засудили. У девочки насквозь была дырка, проболело всё. И так она умерла. Как не посадили её ещё? Просто был хороший бригадир, мама говорит. Конечно, он её ругал. Но всё-таки не дали хода делу.
К тому времени им уже дали корову. Там забрали, здесь дали. Конечно, ни сена, ничего. Кто будет заготавливать? дети маленькие все. Так корову выпускали и корова выходила к стогам. Сколько раз приходила с пропоротым выменем. Вилами люди кололи.
Мама говорила:
«Я помню, проснулась ночью, слышу, мама плачет, причитает: “Господи, хоть бы Саша (муж) вернулся! Я бы всё отдала. Я бы отдала корову. Я бы отдала Эльвирочку”. И вернулся отец. И сдохла корова, и умерла Эльвирочка».
А вернулся чуть живой. Его отпустили только потому, что он был безнадежный. Он месяц лежал. Ну, всё, думали, он умрет. Всё-таки он выжил и тогда немножко – немножко стало легче. Он был хороший сапожник, устроился уже в Яшкино. Он уже перевез всех. Они жили в подсобном помещении, типа кладовки. Вот дед устроился в сапожную мастерскую и стало полегче. И мама говорит:
«Первый раз мы попробовали сладости за много лет. Наверное, был 44-й год. Или что-то ближе к 45-му году. Подушечки. Я так хорошо помню, они такие слипшиеся были, прямо комок один, можно сказать сплошной. Привезли в пролетарский магазин, и вот этот бригадир, значит, то ли списали эти конфеты, куда-то их. И вот он нам принёс их в мешке, в обычном, тряпочном мешке. За сколько лет в первый раз мы попробовали сладости. А так — что мы только не ели! Летом саранки, разные травки. Однажды объелся дядя Володя зелени, саранок или пучек, и думали он умрет.
Так его вздуло.
Ну очень тяжело было! Ещё притесняли же русские. Нам же: «фашисты»! Если у них была картошка хотя бы, скотину держали, там овощи какие наросли, то у нас-то первое время ничего же не было. Маковой росинки в рот не было положить».
Как выжили? Мама говорила, одному богу было известно. И считай, кроме этой Эльвирочки, все выжили.